Мирный договор



На следующий день Рональд во главе посольства отправился в деревню. Вести переговоры с крестьянами – это звучало дико, но услужливый разум человеческий мигом подбрасывал оправдание: времена нынче такие пошли. Не будь этого оправдания, род человеческий вымер бы на второй день. А так: жил, и принимал все уродливые формы.



Деревенька производила вид убогий и разгромленный. Дома были такие: в одном три стены сговорились и подсадили третью, да так, что она ушла в землю; в другом не было крыши, а также входа – да и не нужен он был, поскольку стены были до того маленькие, что, хорошо подпрыгнув, можно было попасть в дом через верх; от третьего дома торчала только печь с лежащим на ней хозяином. И тараканы – всюду бегали рыжие худющие тараканы.



Крестьяне сидели вокруг на корточках. Рональд вспомнил, что читал где-то, что поза на корточках – одна из черт человеческого вида, отличающая его от обезьян. Если принимать за чистую монету еретическое учение о происхождении человека от обезьяны (Рональд всегда порицал себя, но из ереси этой выйти не мог), становилось ясно, какими мелочами являются все эти различия в братской семье приматов.



К вони крестьянских жилищ он понемногу привыкал, к виду самих мужиков – все никак не мог. Они производили впечатление живых мертвецов, сражаться с которыми он сюда и явился: обернутые черными тряпками, словно прокаженные, с морщинистыми коричневыми от солнца лицами и голубыми глазами, ангельски смотревшими из-под угрюмых набрякших век. Они сидели вокруг домов и не двигались, не произносили ни слова. Рональду становилось жутко, жутко мистически. Умом он понимал, что в случае нападения сумеет вовремя отступить: крестьяне не производили вида сколько-нибудь опасной военной силы, а он все-таки явился не один, а с целой гвардией – но толпа эта вызывала у него такой же страх, который мы испытываем при виде больного чумой: страх заразиться чужой бедой и горькое удивление при виде того, во что можно превратить человека.

читать дальше-Мои приветствия! – сказал Рональд, не спешиваясь с Гантенбайна. – Кто здесь старший? С кем я могу поговорить об условиях перемирия?

-Я здесь батько! – сказал вышедший из одной избы человек. – А это мои кореша.

Он был широк в плечах и одет более шикарно, чем сидевшие вокруг крестьяне: кожаная куртка, меч на боку, перстень с бриллиантом на руке, длинные и блестящие, вероятно, напомаженные салом волосы. А также одноглаз: левое веко отступило вглубь глазницы, из-под него был виден краешек багрового глазного дна.

Следом за ним вышло еще два человека: один – мрачного вида разбойник, совершенно заурядный и любопытства у Рональда не вызвавший, а третий…

А третий, третий – у Рональда дух перехватило – третий не был живым человеком.

Кожа его был желта, как кожа у древних стариков, разве что немного посуше, глаза несколько белесы – а самое главное: не видно было вен на его руках. Грудная клетка (это уж Рональд потом присмотрелся) его не двигалась – он не дышал. Тусклые глаза казались гнилыми, скулы выпирали, да губы несколько провалились. Но никаких очевидных патологий – трупных пятен, гниющего мяса, торчащих костей – ничего этого не было.

И смотрел он гораздо дружелюбнее, чем двое крестьян. Даже улыбнулся, а тусклые глаза его приветливо блеснули.

-Батько Полифем меня зовут, - мрачно сообщил главный.

-Граф Рональд , - сказал рыцарь, кивнув. – Я посланник правителя Арьеса, в данный момент – посредник на переговорах.

На главаря восстания его слова не произвели никакого впечатления, но крестьяне вокруг опасливо зашушукались.

-Условия наши такие, - мрачно произнес Полифем. – Маркиз никогда больше на фиг не посылает людей в деревню, а мы не сжигаем его замок, не убиваем его лошадок, убираем свои катапульты от стен.

-Маркиз на это не пойдет, - честно признался Рональд. – Он ведь может сюда вызвать войска из Рима.

-Не может, - махнул рукой Полифем. – Иначе вызвал бы уже. Придут войска – за ними и попы потянутся, прознав, какие тут дела с мертвяками – а попы маркизу самому по шее надают. Он не дурак все ж таки и себе отнюдь не враг.

-Маркизу нужен оброк. Он готов от барщины отказаться, и от права первой ночи, и от всех других прав на деревню. Но без оброка все хозяйство замка придет в упадок, и у него выбора другого не будет, кроме как вызвать войска из Рима.

-Вот это ближе к телу, - признал батько. – Сдохнет ваш маркиз без нашего хлебушка, без наших помидорок, без картохи нашей. Ну и пущай подыхает.

-Тогда у меня осталось лишь последнее слово.

Рональд достал из-за пазухи свиток и развернув его, прочел:

-«Предписываю крестьянам деревни Новые Убиты прекратить войну с собственным сеньором. Условия мира должны быть согласованы обеими сторонами путем взаимных уступок. В противном случае крестьянам деревни Новые Убиты следует ждать прибытия имперских войск. Правитель Арьес».

И показал печать оторопевшим крестьянам.

Наступила долгая пауза.

-Печать поддельная! – проскрипел наконец один из друзей Полифема.

-Пусть Мишель Пропойца скажет, настоящая или нет! – рассудил батько.

Мертвец, сопровождавший его, подошел к Рональду и посмотрел на грамоту.

-Настоящая, - бесстрастно сказал он.

Крестьяне зашумели. Полифем поднял руку.

-Добро, - сказал он. – Условия мира приемлем.

Шум стал громче. Рональд почувствовал одобрение толпы – продолжать войну с маркизом большинство считали делом опасным, оброк крестьян гораздо меньше пугал.

-Вот чего забыли, - проорал батька, перекрывая шум толпы. – Только мы весь свой военный лагерь в лесу оставим. Чтобы этот сатана обратно не пытался нас поработить.

Рональд задумался. Про военный лагерь маркиз ничего не говорил, а сам правильного решения он принять не мог - ввиду недостатка информации.

-Хорошо, пусть остается, - сказал он, внутренне досадуя на себя, что не подготовился к переговорам лучше. Вот так история и творится – путем недомолвок, недодуманных до конца планов и неожиданных вопросов, подумал он.

-А ты, рыцарь, не дурак, - одобрительно кивнул батько Полифем. – Совесть в тебе есть али задумал чего?

Рональда эта похвала покоробила, но он сдержался и спокойно ответил:

-Правитель хотел вернуть мир на эту землю – и сегодня вернул. Я исполнял его поручение – и ничего больше.

-И чего, теперя в Рим укатишь? – прищурился батько, чье настроение в результате заключение мира заметно улучшилось.

-Вовсе нет. Останусь на некоторое время наблюдать за соблюдением условий перемирия, затем отправлюсь дальше по своим делам.

-Добро. В гости к нам не побрезгаешь?

-Не побрезгую, - сказал Рональд, спрыгнул с коня и пошел вместе с батькой в избу.

Странно: тараканов там не было, да и не воняло ничем.

-Сам как барин живу, - пояснил Полифем, довольный произведенным на гостя эффектом. – А все почему? Оттого что маркизу не дал себе на горло наступить.

-Маркиз мне говорил, что восстание длится уже 8 лет, - чтобы хоть что-нибудь сказать в ответ на эту похвальбу, произнес Рональд. Фраза ему самому показалась глупой, а он представился себе со стороны этаким вчерашним школяром благородных кровей, который впервые в жизни

-Ага, с тех самых пор, как козел этот с каторги вернулся… Маркиз-то, - пояснил разбойник.

-С каторги? – удивился Рональд.

-А то как же? – радостно воскликнул Полифем, явно довольный произведенным впечатлением. – За чернокнижие сидел, и осудил его не кто иной, как прежний папа, святой человек был Бонифаций.

Впервые в жизни Рональд услышал похвалу в адрес прежнего папы римского, о котором в столице как-то старались не вспоминать.

Полифем между тем нарезал вяленого мяса, жестом пригласил Рональда присесть и поставил на стол стеклянную бутыль.

-Не как крестьяне простые питаемся, - с гордостью сказал он. – но как разбойники, как блаародные живем.

Речи его должны были быть оскорбительными для дворянина, но Рональд отчего-то оскорбленным себя не почувствовал. Слишком много читал он в детстве гуманистов, слишком хорошо знал, что все – бедный, богатый – дети Адама, а различия между ними придуманы для удобства управления государством. Он даже не отказался от протянутого собеседником граненого стакана.

«Кореша» Полифема сели за стол рядом с ним – и только Рональд сидел против них троих. Капитан Александр, глава маркизовой гвардии, сопровождавшей рыцаря на переговоры, в дом войти погнушался и вместе со своими солдатами скучал на улице, в некотором отдалении от собравшейся толпы крестьян.

-Ну давай, барин, твое здоровье! – сказал Полифем, поднимая стакан и зачем-то хитро подмигнул своим компаньонам. Однако Рональд не посчитал это подмигивание подвохом и одним духом выпил стакан. Правда, потом чуть было не пустил слезу – так горек оказался хлебный спирт.

-Ух ты! – восхитился разбойник. – Нешто такому в столице учить стали?

Его товарищ, старик с обезображенным невероятно глубокими морщинами лицом, захихикал и затряс седой бородой. Мертвец сдержанно улыбнулся.

-Мишель, тебе не наливаю! – крикнул батько Полифем. – ты свое при жизни выпил!

-Даже больше чем надо, - ехидно сказал старик. – Недаром же ты Пропойца!

-При жизни я много пил, - пояснил мертвец, улыбаясь бескровными губами – оттого и умер, собственно говоря.

Голос у него был обыкновенный, как у всякого живого. И говорил он вовсе не по-простонародному, словно был не крестьянин, а ученый человек.

По коже у Рональда побежали мурашки от такой откровенности.

-Пьянство – страшный порок, - кивнул головою другой мертвец, присаживаясь к столу. – Многие тут от этого тут перемерли.

-Жан, расскажи про маркизово детство, у тебя лучше всего получается, - толкнул локтем старика Полифем. Старик с готовностью откашлялся и начал историю, явно пересказанную им не один раз:

-Маркиз? Да никакой он не маркиз – сын обыкновенного богатого горожанина, -. - Он и выглядел-то раньше по-другому: милый светловолосый мальчик с честными голубыми глазами. Когда он приехал из города, в моде было просвещение – государство вздумало учить крестьян наукам – я и сам-то видишь – ученый… Вот он и появился в этих местах как школьный учитель из города. Было у него лицо пастушка, тихого, спокойного мальчика. Только он улыбался как-то странно, невпопад – даже жутковато немного было. Но мужики к нему быстро привыкли – хотя и молчалив он был сверх всякого порядку, задумчив. Зато с детьми легко находил общий язык. Альфонсушкой его звали в деревне и очень любили – и малыши, и взрослые. Малыши – за то, что интересно было у него на уроках. Родители – за то, что умел он из самых больших драчунов и забияк сделать рассудительных, добрых и раздумчивых ребят.

Правда, понемногу стал он настораживать крестьян – пуще всего потому, что дети о нем рассказывали всякие странности. Раз вот что случилось – вывел он детей в поле гулять – и стал показывать им, как лепить из глины разные игрушки. Вот слепил он птичку, показал ее детям, дунул на нее – и она ожила и взлетела! Родители своим малышам не поверили, хотя рассказывали они это единодушно. Но потом другая история случилась: наша распутная баба Гвендолина забрюхатела. Наши крестьянки ей тут ворота дегтем измазали и на рынке ей не продавали ничего. И совсем бы она с голоду скочурилась, да тут Альфонс ей помогать стал, подкармливал ее, пособлял по хозяству. Понятно, наши-то зубоскалили: мол, втюрился Альфонсушка совсем, его и ребеночек, должно быть – да сами-то в это не верили, конечно, просто так болтали. Да только вскрылось все дело вскоре: вот собралась Гвендолина рожать – а Альфонс ей и говорит: «А отдай мне ребеночка! Я его воспитаю!» - а сам ручонки-то потирает и усмехается. И тут ее страх взял и поняла она чего-то – и стала звать на помощь, даже покаяться решила и после родов в монастырь уйти. Но иначе все случилось: только родила она мальчонку и три дня его успела понянчить – как пропал ее сыночек.

А тут пришел домой один из учеников милого юноши и стал отцу рассказывать: «Тятя, тятя, хошь покажу, чему Альфонсушка нас сегодня научил?» Отец ему: «Ну, показывай». А тот кувыркнулся через голову и… превратился в волчонка.

Рональду стало как-то не по себе, не страшно, но как-то противно, досадно, что в его изощренный логическими забавами, отточенный книгами ум, целостный, гармоничный, законченный, кто-то пытается проникнуть вот с таким рассказом, который ни в какие рамки литературной культуры не укладывался.

Сквозь проем входа, лишенного двери, виднелась целая картина: голубое небо, колосья в поле неподалеку колыхал ветер, на горизонте весело торчала мельница. Синева неба отражалась в не по-старчески блестящих глазах Жана:

-Родители перепужались и ну его гонять – он в лес и убежал. Однако это только начало было. Скоро и другие дети стали такое вытворять, что только держись. Один свой дом поджег, пламя изо рта извергнув; другой реку отравил холерным порошком; третий в девочку превратился и стал добрых христиан во искушение вводить; четвертый, пастушок, подговорил стадо баранов забодать нашего старосту, Варфоломея.

Меж тем учитель добрый их к папеньке своему маркизу подался в замок. Они некогда враждовали, отец сыну учительствовать запрещал, а тот крестян пороть папаше препятствовал – а тут помирились…

-Подождите, - не понял Рональд. – Вы же только что сказали, что он вовсе не сын старого маркиза, а дитя какого-то богатого горожанина…

-Одно другому не мешает, - строго сказал старик. – Ты не поверишь, конечно, да только он двух отцов был сын!

В этом месте слушателям видимо, положено было раскрывать рты – старик, явно выжидая, смотрел на Рональда, но тот и бровью не повел, хотя ему вдруг стало не то, чтобы страшно, как-то тоскливо.

-Помирился, одним словом, старый черт с сыном – а тот его возьми да и изведи: скончался тот на следующий день после благодарственного пира, за возвращение блудного сына созванного. И стал Альфонсушка маркизом фон Бракксгаузентруппом.

А тут его ученички чуток подросли, стали в волков превращаться и всю округу пугать. В волка-то совсем легко превратиться: нужно в лесу пень найти, только что срубленного дерева, воткнуть в него нож, произнести несложный заговор и перекувырнуться через голову. Всего делов-то! А захотел обратно: разыскал тот самый пень да назад перекувырнулся… Главное, гляди, как бы твой нож не вынули, пока ты по лесам рыскаешь. Вот двадцать молодцов – почитай, вся наша молодежь – набегала на деревню, резала скот, грызла пьяниц, что по канавам валялись – а остальные едва успевали по домам попрятаться. И не было от них никакого спасения, пока не сообразили к священникам в столицу обратиться. Хорошее время тогда было, при папе Бонифации, царствие ему небесное, при короле Леопольде, отце Эбернгарда с Арьесом. Они вмиг за маркизом прислали инквизиторов… пытать его не пытали, но обвинили в самозванстве, мол, самозваный он был маркиз, да к тому же и чародей, нечестивец.

Заковали его в цепи – он и тут благообразен был, стоял пряменько, никому не кланялся, никого не умолял, и даже тяжести цепей не чувствовал. Когда его уводили – все бабы плакали, даже Гвендолина – любили Альфонсушку все-таки, жалели. Его ученички скалились на нас, ворчали, обещали нам припомнить, когда маркиз вернется.

А вернулся из ссылки Альфонс совершенно другим – уезжал-то он туда белокурым мальчонкой, а вернулся черноволосым мужчиной – а ведь только год прошел, как его по амнистии выпустили, и не мог он так постареть. Вот и пошли слухи, что подменили там Альфонса - и приехал совершенно другой человек. Оно и враки, наверное, да только другой он стал с тех пор, как есть другой: прежний-то Альфонсушка дурашлив был немного, хоть и колдун, да и добродушен, хотя, конечно, негодяй в душе – а новый коварства редкостного исполнился, словно сам черт в него душу вдохнул… совсем от него житься не стало: в первую же неделю спалил две деревни, а жителей выгнал в лес. А над нашими Новыми Убитами стал куражиться – лучше бы тоже сжег, ей-Богу. Волки его стали людей для опытов ловить, а сам вот придумал наизнанку вывертываться и в таком виде ходить, людей вводить во искушение.

Все бы так и шло, и погибли бы мы все – если бы не этот вот добрый молодец, - и Жан похлопал по плечу Полифема, мрачно нахмурившего брови и ехидно-весело улыбавшегося кривым ртом. – Он до того разбойничал в лесах, а как прознал, что на его родною деревню такая напасть грядет, тут же явился со своими молодцами и всыпал маркизовым волкам так, что никого из них более на свете не осталось! Он же и мертвецов с собою привел – кто его знает, колдуна, как ему это удалось – да только мертвецы нам теперь так пособляют, что скоро всем дворянам скворец придет!

Окончание истории прозвучала настолько торжественно, что Рональд поневоле огляделся – а не превратилась ли после этих полифемовых подвигов изба в дворец? Нет, не превратилась:

-Однако ж маркиз проклятый не сдается: волков у него поубивали – так он кентавров себе понаделал и всякого прочего сброда. Ну да ничего, замочим его – конец всем окрестным дворянам и поповским монастырям!

Рональд провел рукой по волосам, помассировал виски. Головная боль угнездилась в левой половине головы и начинала мерно тикать.

-Заскучал, поди? – усмехнулся Полифем. – Невесело про наши чудеса слушать? А мы их сыздетства наблюдали, а кое в каких и участие принимали – не по своей воле, конечно, а все ж… Ну, давай теперя я про свою жизнь расскажу – история, чай, тоже занимательная будет.

Он как-то очень долго и раскатисто прокашлялся, а затем начал.

-Эх, и мрачно я жил… - рассказывал батько Полифем. – Сызмальства сеньор меня глаза лишил, через великое свое рукоприкладство, когда я яблоки к нему в сад полез воровать. Отца моего через то и вовсе убил, а потом еще и просвещенностью своею хвалился: мол, во всех грехах детей виноваты их родители, своих чад подобно не воспитавшие; вот так-то сына я пощадил, а отца его отправил в рай наукам обучаться. Вот так и жили мы с матерью. Парень я был, хотя и кривой был, однако ж весьма пригожий; и девки мне зрели в корень. Была среди них одна, Матильда, ей я и сердце свое отдать захотел, да и она то же решила. Собрались мы жениться. Только пришли к попу, а он нам говорит: «А как же право первой ночи? Или забыли сеньора в бесстыдстве своем окаянном?». Тут я ему в переносье как засветил, он мигом нас и обвенчал. Пошли мы естествам обоюдным радоваться – а наутро взяла меня маркизова стража сонного, скрутила, а Матильду увела прочь. Потом уж узнал я, что насладился ей сеньор и отдал на растерзание своим кентаврам.

Дума тут меня взяла горькая – ни есть, ни пить не мог, все размышлял. Однако ж вынесла все моя душа, не погрешил против устоев, не возроптал на сеньора. Решил просто уйти – хоть и то считалось грехом. Пришел в город устраиваться на работу. Прихожу в контору по заготовке дров, а там сидит приказчик начитанный – ну вроде тебя – он ткнул пальцем в Иегуду - спрашивает меня: «На какую вакансию претендуете?» - а я ему: «Вакация у нас известная – я на все руки мастер: и жнец, и швец, и на дуде игрец, и не пришей кобыле хвост». Он призадумался, в бумаги углубился, а затем говорит: «Почему вы решили покинуть прежнее место работы? Вам недостаточно платили, были плохие отношение в коллективе или отсутствовала перспектива роста?» - а я ему: «Потому житья не стало совсем от барина: перспективы лишил и кариерного росту, сиречь глаз у меня отнял, а жену мою лошадям на растерзание отдал». Он тут маленько не поверил, как я по мельканию взора его понял – однако ж в руки себя взял и новый вопрос подсовывает: «Каковы, по вашему мнению, перспективы бизнеса в нашей отрасли?». «Першпективы известные, - говорю, - наворовать надо поболе, да бедняков обобрать почище». Тут он вконец смутился.

Устал я совсем на его вопросы отвечать и раздражился вконец, зеваючи – а он все новые задает: «Кем вы видите себя в нашей фирме через год?» - я сел перед ним, подумал, снял шапку с себя и ну ее оземь. «Трупом говорю, себя вижу али нищим попрошайкою – потому вы все – мироеды, и нет нам от вас житья». Он глазенками заморгал быстро-быстро, хотел возразить чегой-то, а я ему взял да ножик в живот вогнал. Он и не охнул. А я все сидел-думал: зачем я человека изничтожил? как так случиться могло? Подумал-подумал, а потом залез к нему в стол и все деньги забрал. В деревню вернулся, ходил неделю смурной, две, а потом взял да и в лес ушел, к разбойникам. Силища во мне тогда была – ух! себя шире был вдвое. Да и разум дарован был светлый – даром читать и писать не обучен. Скоро стал у них атаманом: грабили обозы, жгли слуг сеньоровых, как попадали они нам в руки. Молодой маркиз и так, и сяк с нами совладать пытался – а не выходило! Я ж тут и лес, и всякий дол знаю, и каждую травку в поле. Всегда укроюсь, и ребят своих укрою. А тут веселье началось такое, что только держись!

Эх, у семи нянек дитя и то без глазу, а я у одной мамки рос.